Автор: Салкарда
Бета и соавтор: -Шинигами-
Форма: мини, 1308 слов
Пейринг/Персонажи: Юмиэ Такаги.
Категория: джен.
Жанр: ангст, АУ.
Рейтинг: R.
Краткое содержание: иногда провалы в памяти – это нечто большее, чем провалы в памяти.
Примечание: при биполярном расстройстве психики нередка ситуация, когда одна личность не подозревает о существовании второй.
Отказ:
Читать дальше«Просыпайся, Юмиэ».
Иногда Юми Такаги не может вспомнить важные вещи. Забывает и теряет бумаги, путает места и телефоны. И нередко открывает глаза только на условную фразу: «Просыпайся, Юмиэ».
Ссадина на колене успевает покрыться корочкой – её Юми ненароком сдирает и смотрит на красные капли на подушечках пальцев недоверчиво. Такаги прокручивает в памяти события вчерашнего вечера и ночи: опять ходила впотьмах на кухню и зацепилась за угол низкого столика? Или на тренировке неудачно упала? Память, та самая, которую называют девичьей, подбрасывает воспоминания о том, как вчера она едва успела поймать графин ценой двух разбитых чашек (малышня в приюте бегает быстро, в повороты не вписывается и вообще отличается грацией медведя). А ещё поздним вечером наколотила о грушу приличных размеров синяк между костяшками пальцев. Синяк, к слову, на месте, сине-лиловый такой.
Юми накручивает на пальцы прядь волос, придирчиво смотрит на себя в зеркало и думает о том, что нет, вроде бы, нигде не падала. Последние лет семь память подводит Юми довольно часто. Например, она не помнит, как лет пять назад запнулась о низкий приютский порожек и сломала два пальца на ноге (Хайнкель потом хохотала над ней – кем же это надо быть, чтобы разрубить волос катаной и бегать по черепичным крышам, точно ниндзя из китайских фильмов, а ходить при этом, как цирковой слон?). Зато припоминает, как материла пытающегося наложить гипс врача.
«Я хожу во сне», – говорит она своему отражению в зеркале. Этим она обычно объясняет неучтённые синяки, неожиданные порезы и случайно сломанные пальцы.
Отражение отвечает кроткой улыбкой, словно хочет сказать: «Всё может быть».
Юми в ответ хочется выматериться так грязно, как только получится.
Вот беда – на белых чулках (их Юми находит в бельевой корзине) небольшая аккуратно заштопанная дырочка на колене и хорошо застиранное пятно крови. И Такаги готова поставить на кон душу – белые чулки она уже месяц не носила.
«Просыпайся, Юмиэ».
У Юми Такаги с детства, сколько она себя помнит, есть привычка – раз в две недели тщательно перебирать, переставлять и перекладывать все немногочисленные тюбики и баночки на полке в ванной, перетряхивать бельё на предмет дыр, оторванных пуговиц и грязи. Юми предпочитает во всём строгий порядок. Даже если всё её имущество помещается в небольшую старую спортивную сумку (по правде сказать, Такаги давно хочет купить вместо неё рюкзак, но как-то несолидно монахине ходить с рюкзаком).
Потому лишняя вещь обнаруживается сразу. И это даже не очки – Юми хорошо видит вблизи, а вот вдаль не очень, да ей и не надо. Странно при этом, что очки у неё рассчитаны на близорукого человека, в них она не читает, хотя регулярно находит их где придётся, даже там, где и в мыслях не было оставить. Очки ей регулярно вручают в комплекте с новой одеждой и обувью.
«Я просто иногда теряю вещи», – говорит себе Юми, в очередной раз обнаружив, что проснулась она с упирающейся в висок сломанной дужкой. Про то, что иной раз она ложится спать в обнимку с Симабарой, а просыпается на молебне, лучше и не упоминать.
Пузырёк с розовым маслом – воняет удушливо, сладко и мерзко – она точно не покупала, в этом Такаги уверена. И в шампунь его не добавляла, она поклясться готова. Только волосы у неё ещё два дня пахнут розами – от одного этого запаха Юми потом долго мутит. А ещё больше мутит от свернувшегося внутри червячка страха – Юми Такаги кажется, что она сходит с ума.
«Просыпайся, Юмиэ».
Пыли на книжных полках за время её отсутствия успевает скопиться предостаточно. Юми после очередной миссии любит подолгу протирать стеклянные полки, любовно наглаживать мягкой замшевой тряпочкой корешки книг, переставлять их с места на место. В этом есть что-то успокаивающее. Такаги вообще многие советуют заняться чем-нибудь успокаивающим.
Юми убирает чётки в коробочку, когда замечает белый уголок, нелепо торчащий между потрёпанных страничек старой Библии. Белый уголок оказывается слезливым письмом, в котором между строк признания в любви до гроба («…соединены на небесах…», «…всегда быть рядом с Тобой…», «дороже Бога…») а если вчитаться, то и чего похлеще («…представляю по ночам страшное и стыдное – твои пальцы на моем теле – повсюду, словно их больше десятка, твои губы на груди и…»). Юми досадливо морщится и гадливо вздрагивает – письмо адресовано епископу Максвеллу. И отправлено почти два месяца назад – на конверте чернеют почтовые штемпели. И даже открыто, смято, а потом любовно разглажено.
– Вы ничего в последнее время мне не поручали? – спрашивает Юми у Энрико после очередного вызова «на ковёр».
На «вы» они, воспитанники одного приюта, оказываются после того, как Энрико Максвелл получает сан архиепископа. И начинает задирать нос – Юми тогда хочется ему этот нос слегка поправить, а быть может зажать Энрико в тёмном уголке и хорошенько отмутузить по старой памяти.
– Всё в порядке, сестра Такаги? – спрашивает Максвелл, глядя на неё поверх очков.
Ответить ему «нет» – всё равно что расписаться в собственной беспомощности.
«Я спятила, просто спятила», – бормочет Юми.
– Извините, епископ. Мне просто нужно отдохнуть, – говорит она.
– На молебен не опоздайте, – откликается Энрико.
Отправленное и смятое письмо написано почерком Юми Такаги, в этом она поклясться готова. Как и в том, что она его уж точно не писала. Как и десяток других, перевязанных аккуратно синей ленточкой, лежащих в тайнике под кроватью.
«…как ты раскрываешь лепестки плоти языком и своей мужественностью врываешься внутрь моего естества, переполненный желанием…» – Юми хихикает: ну и слог, хуже, чем в любовных романах.
Юми держится за голову и почему-то не решается разорвать конверты.
«Просыпайся, Юмиэ».
Иногда Юми обнаруживает себя в незнакомом месте. Или в знакомом, тогда как у неё и в мыслях не было туда идти. С незнакомыми или знакомыми людьми – по сути, обычно это уже не важно, куда главнее зачастую лишь одно: успеть вовремя вытащить из ножен катану и отрубить чью-то не в меру наглую руку. Или ногу. Или даже голову. Дело, в сущности, не хитрое – Симабара заточена остро, хороший металл рубит тела, как топор сухостой. Однажды Юми располовинила с ходу какого-то идиота в бронежилете. Развалился он, даже не успев пикнуть, а Такаги ещё долго застирывала подол платья в раковине – на одежду ей выплеснулось с пол-литра чужой крови, которую она неторопливо, зачем-то размазывая, оттирала с щек, с волос, с ладоней, вычищая забившиеся под ногти бордовые кусочки.
«Я не помню, как тут оказалась», – шепчет под нос Юми.
В этот раз она просыпается – как с кровати падает – от тычка Хайнкель: «Уснула, подруга?» И чудом успевает, нелепо перекатившись, так, что юбка задирается едва не до груди, уйти от десятка выстрелов. Такаги нужно сделать два десятка шагов, пару почти балетных прыжков и несколько точных выпадов, чтобы закончить дело: из вспоротого брюха вываливаются потроха, склизкие и теплые, пахнет свежим горячим навозом и черной кровью, которую гоняет печень.
Юми целую минуту думает – а что если взяться поудобнее за рукоять, отставить клинок подальше и провести кончиком – от грудины до лобка, можно даже платье не снимать. Она отчетливо представляет, как затрещит ткань, как плеснет кровь изо рта на подбородок. А еще как из вспоротого живота на нее посмотрит что-то – уродливое, черное, скрюченное, с пальцами-когтями и вылупленными глазами, мерзко захихикает и скажет: привет, я твоя безуминка.
…влезет обратно, схватит за разошедшиеся лоскуты кожи, задернет их, как шторы, сошьет изнутри укусами, будет приговаривать: нет-нет, от меня так просто не избавишься.
Приходится тряхнуть головой, чтобы не думать об этом.
– Нельзя было аккуратнее? – досадует Хайнкель. – Максвелл нас выпотрошит за такую работу. Могла хотя бы информатора не рубить? Я же тебе говорила!..
– Я скоро спячу, – говорит Юми, тяжело опуская катану. – Что происходит, скажи хоть?! Не понимаю!
«Я нихрена не понимаю», – хочется добавить ей.
Под этим «нихрена» подразумеваются чётки в её руках и половинки чьего-то черепа под ногами. Момент смерти его обладателя Юми запомнила, а вот на счёт того, каким он был, когда его сердце не валялось вон в той луже, как-то не уверена.
Хайнкель разворачивается на каблуках и суёт Юми под нос кулак.
– Успокойся, блядь, – устало просит она.
– Хайнкель! – почти взвизгивает Юмиэ.
– Память у тебя девичья, – бурчит Вольф. И добавляет почти примирительно: – Ладно тебе. Всё нормально.
– Да не нормально ничего! – отвечает Такаги.
Хайнкель чиркает колёсиком зажигалки и прикуривает.
– Ладно, что сделано, то сделано. Спи, Юмиэ.
Иногда Юмиэ Такаги не помнит, как она засыпает где-то, как стояла, с катаной в руках и чужими мозгами на ботинках. И слов: «Просыпайся, Юмико», – она не слышит.