"На языке Принца слово "никогда" звучало куда страшнее, чем на Жихаревом" (М. Успенский. "Там, где нас нет")
Название: Never
Автор: Салкарда
Бета: Sailor Lucky
Размер: мини, 2578 слов
Пейринг: Рейстлин Маджере/Крисания Таринская; Даламар Арджент/Крисания Таринская; Валин ар Тандар/Крисания Таринская
Категория: гет
Жанр: ангст
Рейтинг: R
Краткое содержание: Для женщины существует три вида секса — из жалости, в благодарность и по любви.
Примечание: не забываем, что герои наши не христиане, в связи с чем не считают занятия сексом без брака красной карточкой для потенциального праведника. И боги с ними согласны. А жрецы Паладайна, в отличие от некоторых рыцарей, не дают обета безбрачия.
2578 словС Рейстлином всё очень просто и одновременно бесконечно сложно.
Не может быть легко с человеком, от одного вида которого подкашиваются от восторга и обожания колени. В объятиях которого тепло и спокойно. Крисания готова ему довериться, раз за разом отдавать всё, что он потребует, и даже больше. Лишь бы он хотел это принять.
Крисания не требует взаимности, она лишь отчаянно желает быть любимой, быть понятой и принятой такая, какая есть. Но если даже это желание неисполнимо, Крисании вполне хватит того, что он снисходительно примет её любовь. Оно уже достаточно ценно, это позволение. Хочется верить, дело не в том, что это она недостаточно хороша или любит недостаточно сильно. А в том, что её любовь — не то, что можно принять, если он не в состоянии ответить чем-то, столь же ценным.
Ещё Крисании с ним чуть-чуть страшно. Она боится не Рейстлина, а собственного нехорошего предчувствия. Это их общее дело кончится трагедией. Убьёт Крисанию, размелет и раздавит. Но всякий раз, когда Крисания готова бежать прочь, от предчувствия, от самой себя, её бог утешает и останавливает. Его жрица ведь всё делает если не правильно, то хотя бы согласно божьему промыслу.
Был ли божий промысел тогда, у ручья, Крисания не знает. Воспоминания о прикосновениях горячих губ к её коже, о поцелуях и ладонях на талии, помогают смириться с другими: об отвращении, унижении, о разорванном платье и том, как она плакала, сидя в куче сырых листьев.
Крисания помнит: она обещала отдать всё, что угодно, ради своего служения. Даже жизнь. И платит свою цену. Запоздало понимает, как же была глупа! Как бесконечно наивна и слепа!
Чтобы всё это осознать, признаться самой себе, Крисании надо практически умереть: долго, мучительно и в полном одиночестве и темноте. И понять, что боль от ожогов — ничто по сравнению с болью от слов. Пережить приступ ужасного осознания собственной никчемности и понимания бесполезности, совершенной бессильности собственной любви, сложнее, чем вынести жар пламени. Любовь, восхищение… даже собственную ценность, полезность в чём-то, кроме создания ключа к Вратам, Крисания придумала себе сама, ей лишь позволили это сделать. Отчего-то заблуждения не сгорают в костре вместе с ней. Их не развеивает волшебство. А боль в выжженных глазах не сравнится с болью в сердце.
Крисания не находит даже сил винить в случившемся с ней кого-то, кроме себя. Не вина Рейстлина, что она оказалась столь наивна. Не он повинен в том, что ей не хватило искренности. Ей остаётся винить только саму себя. Что не призналась раньше — будто Рейстлин и без того не знал о её любви. Что позволила увлечь себя, отчаянно желая быть полезной и любимой, положившись на тех, кому доверилась.
Крисании, хоть противный голосок в сознании твердит обратное, хочется думать, что между ними было нечто большее, чем просто жажда обладания с его стороны. В своих чувствах она разобралась, только это вовсе ничего не меняет, и не могло изменить. В пьесе, действие которой развертывалось тогда, её любовь получила ничтожную роль.
И с холодной отчетливостью Крисания понимает: ей отказано даже в общем с ним посмертии. Это ни к чему. С этим ничего не поделать, хоть кричи и плачь, хоть умоляй, хоть требуй. Её бог говорит своё веское «никогда». Из лучших побуждений и для её же блага. Оттого хотя бы, что любовь её не взаимна, а тот, в кого она имела глупость влюбиться, сжёг и развеял по ветру всякую память о ней.
«Никогда» — какое ужасное слово.
***
Даламар отчетливо представляет её. Беззащитную, сломленную, всхлипывающую и стонущую. С синяками и ссадинами, с искусанными в кровь губами. В разорванном платье, с широко разведенными ногами и руками, крепко прижатыми волшебными путами за запястья над головой. С волосами, намотанными на его кулак. Отчаянно пытающуюся вырваться, плачущую под ним — смутная, смазанная фигура в чёрном плаще, это ведь он сам? — от каждого движения бёдер, каждого толчка. С рукой, мнущей её грудь собственническим жестом. С кровью на внутренней стороне бёдер. И без ставшего привычным платинового медальона — вместо его цепочки на шее красная бороздка, точно знак Паладайна сорвали второпях.
С голосом Даламара, чуть скучающим, немного ленивым, его фантазии об изнасиловании никак не вяжутся.
«Вот как я выгляжу», — отстранённо думает Крисания.
В кратком образе она успевает подметить множество деталей. Например, цвет собственных глаз. Белые. Никто ей, конечно, не сказал. Неужели боялись обидеть слепую женщину?
Очень уместно, конечно, о таком размышлять. Особенно за столом переговоров, когда по правую руку Танис Полуэльф повествует про очередную угрозу миру в лице новой армий Тёмной Королевы. А по левую господин Великий Магистр пересказывает господину Верховному Судье последнюю сплетню о рыцаре Ут Маркиннане и трёх обиженных кендерах. Танис напрасно думает, что к нему прислушаются. Даже если он притащит на Совет Белокамня саму Такхизис и вытряхнет её на пол пред светлы очи почтенного собрания из пыльного мешка.
И все они даже не подозревают, что приглашенный в качестве не то свидетеля, не то живого доказательства чёрный архимаг и нынешний Хозяин Палантасской Башни Высшего Волшебства в воображении предаётся разврату с избитой и полураздетой Верховной Жрицей. А последняя, случайно коснувшись пальцев Даламара — он только подал ей стакан воды — прочитала его мысли. С ней это нередко бывает, оттого Крисания не любит прикосновений к себе. Неприлично ковыряться в чужих душах без повода. И фантазиях тоже: она не раз и не два ловила чужие мысли о том, что там у неё под платьем, правда ли у неё такая большая грудь, как кажется, и много чего ещё.
Это, конечно, не в первый раз. И Даламар, и Совет, и Танис со своей истерией по поводу предстоящей войны.
Первый раз только видение, плод чужого воображения.
— Ты хочешь поговорить? — спрашивает Крисания позже.
Когда в выделенных ей покоях принимает из рук Даламара бокал вина. Она была бы радушной хозяйкой и налила бы гостю вина, если бы могла найти столик и графин на нём не только наощупь. Приходится ограничиться словесным предложением.
Взгляд Даламара скользит по прикрытой высоким глухим воротом шее — Крисания почти чувствует его. Кожу в разрезе воротника — открытой остаётся лишь узкая полоска — жжёт.
Чужой похотливый интерес обычно вызывает у Крисании волну тошноты. И что-то, напоминающее раскаяние. А так же сердечную боль и острую жалость. К счастью, она уже выпила немного вина, и, хоть разум ясен, тело не спешит реагировать волной глухого, выворачивающего отвращения. Скорее наоборот — у её тела, как бы не был силён дух, есть свои подавленные желания. Которым иногда стоит потакать, чтобы не было мучительно плохо и больно.
Крисания не обманывает себя. Она хочет помочь, она обязана помочь. Даже если прекрасно чувствует ненависть Даламара. Презрение, почти такое же, с каким он, стоя перед Вратами, говорил: «Ей было бы лучше умереть». Зависть. Влечение. Много всего. В основном всё же влечение, помноженное на какое-то болезненное желание, род которого Крисании не совсем ясен.
— Позволь мне помочь, — просит она.
Договаривать не надо — чего ещё может просить та, кто читает души одним прикосновением? И иногда, если на то есть желание самого её собеседника, способна исцелять не только тела.
— Если Вы позволите мне, — говорит Даламар.
Это «Вы» звучит почти издевательски.
Даламар до боли — своей и её — прижимает ладонь Крисании к своей груди. Рубашка промокает почти мгновенно, запах крови становится отчетливей — пять незаживающих ран кровоточат. Даже удивительно, что Даламар до сих пор не умер от потери крови.
Он немного пьян. Взбудоражен. Зол, раздражен, очень волнуется.
И ему плохо. Ужасно, отвратительно, наизнанку выворачивающе. Крисания не может бросить его в таком состоянии. Она поклялась себе, что не покинет нуждающегося в помощи, кем бы он ни был.
Ещё Даламара к Крисании тянет, она поняла правильно. Он желает её, правда вовсе не из-за тонкого стана, высокой груди и нежных губ. А за то, что она — ценная вещь, одна из немногих, оставшаяся после его шалафи. И её место в иерархии вещей, принадлежавших любимому-обожествляемому-недоступному-ненавидимому шалафи, которые Даламар хотел бы сделать своими, где-то между Башней и посохом Магиуса. С той лишь разницей, что Башню эльф уже получил. А посох нужен ему для колдовства, с посохом предаваться разврату нельзя. То есть, можно, конечно, если сильно захочется, но боги магии это вряд ли одобрят, даже Нуитари.
— Это он оставил мне, — говорит Даламар с непонятным удовлетворением и ожесточением. Кто именно, уточнять не требуется. — Напоминание. Наказание.
И касается ладонью её век:
— А это тебе.
Не так, будто хочет провернуть воткнутый в спину кинжал — та рана перестанет ныть лишь тогда, когда Крисания испустит дух на смертном одре. А словно пытаясь нежно приласкать.
Ослепшие глаза отчего-то начинает жечь. Почти как тогда, на костре. Почти.
— Как ты живёшь с этим? — шепчет Даламар.
От него тянет вином и отчаянием.
Крисания молчит. Объяснять долго, а правдивое и краткое «вот так и живу» звучит слишком глупо.
— Ты ещё можешь его любить? После всего?.. — спрашивает Даламар жадно.
— Да, — говорит она.
Чёрный бархат мантии Даламара пахнет знакомо: тленом, розами, травами, чем-то неизвестным и кровью. Ощущение прижавшегося мужского тела тоже знакомо. Даже слишком.
Даламар толкает её спиной назад, там оказывается стол, грубо. И пытается стащить с её плеч платье, тоже грубо. А потом отшатывается с коротким сдавленным вскриком — медальон Паладайна обжигает тех, кто служит тьме.
— Не трогай, — приказывает Крисания. И продолжает мягче: — Я сама.
Сорочку она оставляет — ей не хочется оставаться нагой перед ним. А платье снимает, складывает аккуратно, поверх кладёт медальон. И садится на стол сама, протягивает Даламару руку, приглашая.
Крисании должно быть стыдно за горячий отклик собственного тела. Не на Даламара, конечно, умом она это понимает. На иллюзию того, кого Крисания потеряла навсегда. На собственные воспоминания, которыми она ещё живёт. Ни тот столб и костёр в Бездне, ни хлёсткое, ранящее «Ты мне больше не нужна», их не вытравят. От этого немного грустно.
Общее чувство — не друг к другу, конечно — сближает Крисанию и Даламара куда сильнее. Они любят одного человека. Безнадёжно. И вовсе не потому, что он мертв.
И Крисания немного благодарна Даламару. За тяжелый, почти удушливый запах роз, крови и тлена — знакомый. За позволение уткнуться лбом ему в плечо. За то, что не пытается целовать её в губы — это точно будет совсем не так, как она помнит. За мучительный, хриплый стон на выдохе: «Крисания». За чуть дрожащие руки на её талии и поцелуй в ладонь, когда всё заканчивается — выражение признательности. И за осторожные, почти бережные прикосновения, когда он стирает кровь с её бёдер.
За возможность хоть ненадолго представить на его месте того, кем Даламар никогда не будет.
«Никогда» — ужасное слово.
— Спасибо, — говорит Крисания.
Даламар понимает, конечно, за что. Вовсе не за то, что удовольствие было обоюдным. И не за то, что он тискал её груди через тонкую ткань сорочки.
Она почти рада, что не может его увидеть. Нет стыда от сознания факта того, что она вот так просто отдалась человеку, который вовсе её не любит. И которого вовсе не любит она.
«Это просто желание тела».
Ей хочется много рассказать Даламару — она знает, она его прочитала. Ей стоит сказать ему: «Не сравнивай. Не вини никого. Живи своим умом, принимай себя таким, какой есть, и не пытайся быть кем-то другим». Поза только не самая лучшая для проповеди. По крайней мере, Крисании не доводилось видеть, чтобы кто-то взялся учить других жить, лежа на столе со сбившейся на живот сорочкой и сверкая голыми ягодицами. Но иногда приходится в чём-то быть первопроходцем.
Она садится, обхватывает ладонями лицо Даламара и целует его в лоб.
— Спасибо, — повторяет она.
Короткой молитвы хватает на то, чтобы раны Даламара перестали кровить хоть ненадолго. Крисания не готова обещать полного исцеления — есть вещи, которые её бог отказывается лечить. Она может дать временное облегчение. И позже прислать мазь — было что-то полезное, нужное, точно было, она почти помнит.
Потом Даламар плачет, уткнувшись в её колени. Сквозь всхлипы силится выговориться впервые за столько лет. Она его даже не понимает — не довелось выучить язык эльфов Сильванести, простите глупую жрицу — и, шепча что-то утешительное, гладит по волосам. Вытирает ему слёзы подолом своей сорочки.
Ей должно быть стыдно. На этот раз упрёк в «плотской грязи» был бы справедлив — она же согласилась, и даже разделась сама. Ей должно быть мерзко и противно. На деле же оказывается очень… правильно, что ли. Выворачивать наизнанку душу куда неприятней.
— Кажется, я начинаю понимать, что шалафи нашёл в Вас, — говорит Даламар потом, застёгивая пуговицы на своей одежде и помогая Крисании одеться.
«Кроме Ключа к Вратам», — он не произносит. И Крисания тоже.
Уважительный тон в обращении к женщине, которую он только что имел на столе, не кажется неуместным. И даже то, что Даламар опускается на колени и помогает ей завязать ремешки сандалий.
Странно, что после всего произошедшего между ними Крисания чувствует не его насмешку, а смутное чувство облегчения и благодарность. И ни толики выкручивающей, отвратительной радости от того, что Даламар наконец-то получил не только статус шалафи и его Башню, но и его женщину.
— Если Вам понадобится… — как сложно подобрать приличествующее слово, должно быть, — утешение и поддержка, я к Вашим услугам.
— Я запомню, — говорит Крисания.
Следующее приглашение — на беседу за бокалом сильванестийского вина — она получает через несколько недель. С Даламаром оказывается неожиданно… нет, не легко, этого никогда не будет. Просто можно. Можно говорить об их общей потере.
Он становится приятным собеседником, в меру ироничным, немного насмешливым. С ним можно быть искренней и не бояться того, что он причинит лишнюю боль. За это Крисания ему благодарна.
Он оказывается хорошим любовником — у Даламара было много женщин, и сейчас тоже есть не только Йенна. Он подчеркнуто нежен, очень осторожен, даже когда можно обойтись без этого. За что Крисания ему тоже благодарна. Но в основном, всё же, за то, что он позволяет ей хоть ненадолго представить на своём месте совсем другого человека.
С её богом Крисания этот вопрос не обсуждает.
Она ещё помнит звучащее как приговор «никогда».
***
— Мне холодно, — говорит Крисания.
Голос её звучит измученно: дорога утомила её, ожидание вымотало. Сознание собственного бессилия и ненужности — её опять бросил тот, кому она доверяла больше, чем себе — изранило самолюбие и гордость. И это снова так же больно.
Валин касается губами губ Крисании, и она чувствует его улыбку.
Он хороший, очень хороший человек — Крисания в этом уверена. Он заслуживает большего. Любящую его жену — нормальную, обычную женщину, не знавшую любви к тёмным магам в прошлом и настоящем. Детей столько, сколько он захочет. Дом. Счастливую человеческую жизнь без богов, героев и прочих спасителей и губителей мира. А Крисания может предложить ему только своё сострадание. Не того Валин ар Тандар ждал восемь лет.
«Я люблю тебя как брата», — хочется сказать ей.
А потом поцеловать его в лоб — по-сестрински — забрать своё одеяло и уйти в другой конец маленькой пещеры.
«Ты найдёшь себе кого-нибудь лучше меня», — хочется сказать ей.
И молить её бога — он теперь не слышит, он тоже её бросил — забрать её с собой. Или убить уже и перестать мучить. Всему есть предел, даже её долготерпению.
И она так устала ждать невозможного.
— Мне холодно, Валин, — повторяет Крисания. — У тебя есть ещё одеяло?
— Я знаю другой способ согреться, — шепчет Валин в ответ. — Лучше.
Губы у него тёплые и нежные. Прикосновения осторожные, бережные, трепетные даже. Всё его существо заполнено мыслью — как бы не причинить ей боли, не напугать. Ему не важно, девственница она или нет, не это главное. Для того, чтобы это понять, нет нужды даже читать душу. Валин и без того весь как на ладони, со всеми своими надеждами и чувствами. Даже для слепой. Особенно для слепой.
Крисания гладит его по руке ладонью, чувствуя, как Валин дрожит. Не от холода. И первая переплетает пальцы с его пальцами, прижимается к тёплому телу.
— Покажешь? — спрашивает она мягко.
И вовсе не боится, когда Валин сжимает её в объятиях. Не отталкивает, когда он целует её шею. Помогает снять с себя влажное платье, скользит прохладными руками под ткань его рубашки. Раздвигает бёдра, подаётся навстречу ласкающим пальцам. И выгибается под ним, стонет, всхлипывает сквозь сжатые зубы.
Крисания боится одного: случайно назвать его чужим именем. И ей правда очень-очень жаль.
«Никогда, — повторяет она про себя. — Никогда».
***
У Реки Душ её никто не ждёт.
Это немного горько, чуть-чуть обидно. Отчасти правильно — она вольна сама решить, что делать дальше.
Может остаться и подождать столько, сколько потребуется. Даже сотни лет.
Может уйти туда, куда пожелает. Как всегда — одна.
Или перешагнуть через упрямое «никогда».